28.12.07. Новый год по-русски

Что такое Новый год – вопрос из детской песенки – ответ на него, будучи взрослым, не помнишь. В любом случае, он довольно легкомысленный. А что такое Новый год для Русского мира – такой вопрос может заставить серьезного взрослого человека впасть в глубокие раздумья. Можно ли вычленить в празднике, отмечаемом почти всеми жителями планеты, именно русскую составляющую?

Какие у нас первичные данные? Из популярной истории мы помним – а забыть этого нам не дают, всякий раз напоминая в предновогодних передачах по ТВ – что обычай празднования Нового года 1 января  ввел в России Петр Первый. Первым таким годом был 1700-ый. Обычно любят цитировать строчку из указа Петра о том, что пьянства 1 января не учинять, потому как «для этого и других дней хватает». Ведь приятно осознавать, что далеко не все нормы и обычаи всенародного праздника можно ввести и регулировать административно. Хотя едва ли русский народ оригинален в том, что считает допустимым на Новый год напиться.

Елки, как известно, придумали немцы. Еще в первой трети девятнадцатого века в Петербурге елки ставились только в немецких домах, а потому обычай этот считался нерусским. В дальнейшем он прижился и на русской почве. Хотя в Первую мировую войну о немецком происхождении новогдней елки вспомнили вновь. В некоторых газетах тогда появлялись статьи на тему того, что наряжать елку в суровое время войны с Германией – непатриотично. Так что не стоит приписывать первенство в борьбе с елками большевистским безбожникам. Больше того – именно из-за суровых гонений на елку в первые годы советской власти – после ее дозволения в тридцатые годы всем было решительно все равно, с чьей национальной традицией связано новогоднее дерево. Так что, возможно, именно в советское время новогдняя  елка оказалась окончательно ассимилирована российской культурой.

Отражен Новый год и в русской литературе. В свое время в жанре «святочного рассказа» отметились многие писатели конца девятнадцатого и начала двадцатого века – как известные, так и не очень. Публиковать такие рассказы раз в год в газетах и журналах было просто законом жанра. Но, как ни странно, среди них не оказалось такого, который стал бы общеузнаваемым символом Нового года в России. Так, как это, например, удалось в Англии «Рождественской песни» Диккенса. А близка к этому, пожалуй, лишь «Ночь перед Рождеством» Гоголя. Так что «наш Новый год» для большинства русских читателей – это полет на черте украинского кузнеца в Петербург из-под Полтавы.

Символы из позднесоветского новогоднего набора – вроде «Иронии судьбы» по телевизору или, прости Господи, салата оливье – едва ли могут претендовать на общеобъединяющие. Нежные чувства к салату последнее время поддерживались, скорее, рекламами производителей майонезов. Да кажется, и им уже надоело эксплуатировать избитый образ. Позднесоветская ностальгия – все-таки продукт моды. Она не обязана и не может продолжаться вечно и непрерывно. Ну а съемки продолжения «Иронии судьбы» - в каком-то смысле показатель того, что и эта картина перестает быть священной новогодней коровой.

Что еще? Еще у нас, разумеется, есть Дед Мороз. Который не Санта Клаус. Специально учить тому, как отличать одного от другого, начали на исходе 1990-х, когда с подачи Юрия Михайловича Лужкова Деда Мороза поселили в городе Великий Устюг Вологодской области. А Санта Клаус был объявлен западным символом, с Дедом Морозом никак не связанным. Известно, что Санта Клаус в том виде, в каком мы к нему привыкли, был нарисован Хаддоном Сандбломом для рекламной кампании Кока-Колы в тридцатые годы. Впрочем, в русском конкуренте также нет ничего исконного и древнего. Дед Мороз, каким мы его знаем, существует тоже с серидины 1930-х годов – то есть с момента возвращения в Советский Союз обычая ставить новогодние елки и допущения детских новогодних утренников. В каком-то смысле оба новогодних старика – продукты индустриального века и массового тиражирования образов. Что и предполагает необходимость эти образы защищать и четко отстраиваяться от конкурентов.  Так что, по крайней мере, у нас есть какой-то русский новогодний дух – малоотличимый от большинства европейских и американских аналогов (есть же французские или испанские Рождественские деды, финские Йоулупукки и прочие), но все же свой.

Ну а еще сейчас на Новый год у нас принято взрывать петарды и запускать фейерверки – сразу много, чем больше – тем лучше. Говорят, что из европейских столиц Москва сейчас  – одна из наиболее терпимых к подобному виду празднований. И это уже роднит нас с Азией, где главным образом и произведена массово употребляемая народом на Новый год пиротехника.

Иными словами, русский Новый год – странная смесь обычаев, образов, представлений – из разных эпох и от разных народов. При желании это можно установить по историческим данным. Хотя имеет ли это какое-то значение? В этом празднике все кажется традиционным – даже если вдруг узнаешь, что обычай этот существует ограниченное время и даже, возможно, возник не в русской среде. Просто потому что праздник этот действительно празднуют все, и все культурные влияния и изменения, которые связаны с этим праздником – абсолютно живые. Они не покрыты музейной пылью. Cоответственно и ярлыки, точно описывающие, как и когда возникла та или другая традиция – вызывают лишь досужий интерес, но не более того. Едва ли кто-то откажется от новогодней елки. Да и про чудесное путешествие из Диканьки в Петербург будут читать и в России, и на Украине, не особо задумываясь о современном государственном положении и последних ихзменениях в российско-украинских отношениях.

В этом смысле новогодний праздник – пример того, как живая и интересная всем идея позволяет сгладить очень многие культурные противоречия и устранить возможное недопонимание.

Станислав Кувалдин